4

Эту книгу сложно читать в начале 21-го века, когда тема гомосексуализма уже давно у всех на слуху и успела стать рутиной для масс.

Хотя, вру, эту книгу просто сложно читать. И вовсе не потому, что автор ее - культовый японский писатель, известный своей драматичной жизнью и не менее трагичным финалом. И, конечно же, не потому, что герой ее - латентный гомосексуалист, над которым довлеет его собственная похоть, облеченная в малопривлекательные формы садизма и мазохизма. Чтение книги не усложняется напряженным эротизмом небритых подмышек, только начинающих бугриться мышц либо же упругих мальчишеских ягодиц, обтянутых школьной формой. Мисима небрежно совершает референции к Древней Греции (эфебы, мужская любовь, культ тела - да-да, Платон в своем "Пире" все прекрасно рассказал), где-то подспудно противопоставляя прекрасную для него свободу Античности с душным, тяжелым запахом потных солдатов военной Японии. Однако классика возбуждала его духовно, тогда как мускулистые вояки - очень даже телесно.

Эту книгу сложно читать, потому что Мисима легкостью своих описаний и четкостью их подачи просто впивается тебе в подкорку. Герой умеет страдать - о, да! еще как умеет - и при этом он может заставить страдать и читателя, ведь поначалу сладковатый аромат обсессии, тягучей одержимости становится тяжелым духом чужой и чуждой всепобеждающей сексуальности, которая пачкает и тебя этой манией, так, что кажется вот еще немного - и ты тоже будешь вожделеть крепеньких японских школьников и сходить с ума от юношеского пушка над верхней губой. Мисима превращает своего героя в эдакого индуктора телесности: что бы не вызывал у читателя текст - отвращение, сожаление, скуку, жажду, влечение, восхищение - оно обязательно отразится внутри, сжавшимся желудком, сцепленными челюстями либо же неприятным холодком.

Хотя сюжет в этом случае достаточно стандартен, пусть и нов для своего времени, пусть и про геев сложно построить что-то оригинальнее. Понятно, что латентный гомосексуал в консервативном обществе априори несчастен. Непонимание в семье, тщетные попытки романтических отношений с барышнями, неспособность принять собственную "инаковость", фрустрация от неумения обуздать такие неуместные эрекции на уроках физкультуры или же жадные взгляды в строну молодых красавчиков - все это явно не делает персонажа эталоном оптимизма и успешности. Все не так, жизнь рушится надвое, вечное неудовлетворение, оргиастические фантазии и вечная игра - социальная маска уютно прикрывает бушующий внутри пожар, скрывая страсти и страхи, оставляя снаружи лишь гладкую, серую посредственность.

Однако, Исповедь маски полна и нарочитой трагичности. Так, герой не вызывает сочувствия или симпатии. Да и трагедия его - такая ли уж трагедия? Ведь парень где-то в глубине реально кайфует от собственных нереализованных желаний, ему очень удобно вот так себя мучить. В своих фантазиях он причиняет боль и дарует смерть другим, попутно удовлетворяя себя сексуально, однако его внутренний другой - он сам, просто более счастливый, более успешный, более сильный. Регулярная ментальная и телесная мастурбация превратила его драму в источник извращенного, болезненного - но удовольствия. За десяток лет понимания своих желаний чувак ни разу и ни с кем - ведь это, по ходу, его не так и интересует. Более того, реальный опыт явно подтолкнул бы его несколько переосмыслить свои желания и стремления. Но гораздо проще было лелеять образ себя, околдованного эфебами и прочими андроэротическими радостями, чем рискнуть проверить свои выдуманные ощущения на практике. И тогда Исповедь маски отдаляется от социально-психологической драмы, и приближается к моральному онанизму, в котором реальная сексуальность заменена болезненным суррогатом.

Говорят, Мисима написал эту книгу для своего приятеля-гомосексуала, который никак не мог совершить камин-аут. Несомненно, влечение и страсть не разбирают пола. Однако история вышла о проблеме не тела, но духа: если предположить, что героя влекли не юноши, а, скажем, плюшевые мишки или 90-летние бабушки, ничего не изменится - это драма того, как человека превращает свою манию в фетиш, желая не сколько отыметь объект похоти, сколько насладиться страданием невозможности это сделать.