4.5

Патриарх. Просветитель. Провинциал. Подозрительный.
Нищий одесский парнишка Коля Корнейчуков, вышвырнутый из гимназии за дурное происхождение и в одиночестве штудирующий Канта и Писарева по ночам на съёмной квартирке.
Возмутительно талантливый журналист и критик К. Чуковский, опасно жонглирующий горячими темами и острыми словечками на страницах толстых журналов и крупных газет.
Добрый дедушка Корней, выступающий в школах и на детских утренниках в разграбленном, промёрзшем и оголодавшем революционном Ленинграде.
Необъяснимо популярный, но представляющий смутную опасность детский писатель К.И. Чуковский — в беспощадных статьях советских критиков, ругавших его за всё подряд: за чрезмерную сказочность в сказках и недостаточный реализм в прозе...
Беспомощный, но изобретательный сказочник Пип у постели умирающей дочери.
Уважаемый, но по-прежнему безмятежно весёлый Дед в кругу большой семьи в заслуженной резиденции в Переделкине.
«Мальчик седой с душою нежной» — писала о нём Зинаида Гиппиус. «Старейшим юношей страны» назвал его Евгений Евтушенко. «Полугений, — сказал он сам о себе, когда кто-то назвал его гением. — Никакого таланта у меня нет. Я беру трудом».
Именно трудом была для него литература. Многое менялось за долгий век Чуковского, — а перед его глазами буквально прошёл без малого целый век — но непреложной и незаменимой оставалась для него литературная работа, она и давала хлеб в лучшие времена, и помогала продержаться, спастись от действительности в суровую пору. Судите сами: десять томов полного собрания сочинений (не считая пяти книг дневников и переписки), из которых восемь — литературная критика и исследования, и только два тома поэзии и прозы для детей и о детях. Пожалуй, мы сейчас знаем не совсем того Корнея Чуковского, каким его знали современники.
Книга Ирины Лукьяновой — объёмное и подробнейшее исследование жизни писателя, но хороша она не только этим. (К слову, на одной из авторских встреч Лукьянова мимоходом назвала свой труд «книжкой про Чуковского» — лукавая скромность, но прозвучало забавно.) Здесь исследуется не только отдельная биография, но история, или вернее так — портрет на фоне истории. Насколько большим был этот портрет в полный рост (К.И. на самом деле был великанского роста, «в два раза длинней столба телефонного», как говорилось в одной дружеской эпиграмме), и насколько широким был исторический фон (деляновская реформа образования, восстание на «Потёмкине», революции, Вторая мировая, репрессии 37-го и гонения на писателей в 50-х — К.И. был не просто очевидцем всех этих событий), — настолько же масштабной вышла эта книга. Если вы всё ещё смотрите на этот кирпич с тоской и думаете, что автор занудно излагает по порядку добытые факты, то вы счастливо заблуждаетесь. Автор не просто рассказывает живым и бойким языком — она сопереживает, осмысливает, сопоставляет и вдаётся в рассуждения.
Собственно, здесь же кроется, на мой взгляд, и минус книги. Изначально я бралась за неё, как ни странно, больше ради Лукьяновой, чем ради Чуковского, но именно Лукьяновой мне в конце концов показалось многовато. Местами биография съезжает даже в эссеистику, повествование нет-нет да прервётся авторскими отступлениями о временах и нравах, о детях и детстве и прочих более или менее отвлечённых вещах. Впрочем, я-то читала с конкретной целью и ждала именно фактов, поэтому, например, книга Мирона Петровского, уже вряд ли подходящая широкому кругу читателей, оказалась для меня в разы интереснее и полезнее. Так что моя претензия, конечно же, до крайности субъективна.
Это не справочник и даже не совсем биография. Это книга о человеке и времени, о том, как время меняет человека и как человек остаётся в веках. Эту книгу можно не только читать — с ней можно беседовать (и даже спорить) и извлекать из неё наглядные уроки о непрерывности и повторяемости течения истории.
Что ещё я могу сказать с уверенностью: если вы осилите этот том, то старые добрые сказки Чуковского вы откроете уже с совсем новым чувством.