Пути небесные (пмц)

У жизни есть своя чеширская улыбка.
Жизнь исчезает, а улыбка остаётся. Иногда это любовь, иногда письмо от любимого человека.
Столько раз я в своих историях писал о лунатизме… У меня и правда лунатизм, но иной: в любви, судьбе, творчестве.
И вот, дожил до классического лунатизма.
Стал часто просыпаться среди ночи и осознавать, что я сижу в постели, свесив ноги на пол. Как если бы сидел над бездной.
Сижу в темноте и говорю сам с собой. Или просто, тихо, снова и снова произношу милое имя любимой.
Губы сами говорят. Губы лунатики. А может губы и не спали, а проснулись раньше. Я ведь так часто привык шептать имя любимой..
В такие моменты я не сразу понимаю, кто я. Человек ли я вообще. Иной раз прислушиваюсь к тому что я говорю, со странным стыдом, словно я подслушиваю какого-то несчастного человека. И так жалко его становится, что я даже глажу его по голове, и только потом, с ещё большим стыдом осознаю, что этот несчастный человек — я, и что я глажу свою голову.
Вчера, в один из таких приступов лунатизма, я почему-то вспомнил первую строчку 159-го сонета Петрарки. Дальше я не помнил. Лезть в шкафчик не хотелось: он был по ту сторону «бездны», разверзшейся у меня возле постели вместо пола.
И какой чёрт проектировал у меня комнату? постель над бездной, луна в окне и звёзды, отражённые в стекле на книжной полочке.
Взял телефон, загуглил. Попал на какой-то сайт Петрарки. И там неожиданная проверка: вы человек?
Я удивился, и неуверенным голосом произнёс вслух: вроде, человек..
Нужно было зачем-то нажать на картинку с изображением Есенина. Я сразу после сна не понял. Передо мной всё так же стояла вопрошающая строчка, как на вратах в рай: Вы человек?

В Опавших листьях Розанова, есть пронзительное место.
У него умирала жена, тяжело умирала. Он всё время был с ней, у постели, и когда ей было очень больно, она брала его за руку и говорила робко: милый, выйди пожалуйста, а я покричу..
Она не хотела смущать любимого, своим криком, своей болью.
Он не всегда выходил.. оставался с ней. А когда выходил на улицу, то прислонялся к стене дома, закусывал ладонь и тихо кричал в руку и плакал.
Но у её постели он был всегда. Боль легче переносить, если родной человек рядом. Тогда можно и в одиночестве покричать.т И молчание может кричать.
А у меня никого нет. Друзья все остались в прошлой жизни. Словно это было 200 лет назад. Тогда было много друзей и была счастливая жизнь. Ещё до аварии.
А потом начался ад. Одиночество. Стал кричать «в стол». Так я называю своё творчество. Писал в стол. Кричал в стол. Запирал свой крик в стол. Со стороны это выглядело как кошмар и чистое безумие.
Другие пишут в стол, как люди. Свободные и счастливые. Люди всегда счастливы, но не знают об этом.
А у меня не было роскоши писать в стол. А сразу — кричал в стол.
Потом мой крик переполнил стол и комнату и вырвался на свободу, отбежал от дома моего, обнажённый, израненный, упал в снег и прокричал уже на свободе. Он кричал в цветы и травку, в асфальт, в весенние лужи и в холодный ночной снег. Это и символ, и нет. Просто однажды я взял из стола все свои стихи и выбросил их из окна и разноцветные листочки, словно осенняя листва, лежали на снегу, на траве. Озябшие и ненужные. К ним подходили школьники. Дворняжка пробегала и остановилась возле них, коснувшись розового листочка на снегу — носиком. А потом мои стихи убрала старушка-дворник. Это было моё первое издание стихов.
А потом в мою жизнь, как весна, пришла любовь. Та самая любовь, которая бывает раз в жизни, да и то не у всех.

Пришла весна, как видение, и скрылась, я утратил её, словно она, милая, счастливая и прекрасная случайно заглянула в жуткий подвал и ад и её обожгло.
Это не её вина. На её месте, каждый, чтобы сохранить свою жизнь, или разум, ушёл бы.
Да и не она ушла.. а я, чтобы сохранить ей, милой, несравненной, жизнь.
Я оставил себя наедине с темнотой и тишиной. Замуровал себя в темноте, заживо. Даже мама не может достучаться ко мне в мой ад. Я не общаюсь с ней. Берегу её, спасаю её, как и весну, от ада.
Мой папа умер очень давно, когда я был ребёнком. Он тоже приходит ко мне, но во снах, и тоже не может достучаться до меня: я сразу просыпаюсь в слезах и он не может мне что-то договорить.
У раненого князя Болконского на поле Аустерлица было высокое синее небо. Счастливчик..
А надо мной — потолок. Зато за потолком, наверно, красота и космос. Космос сразу начинается за моим потолком. Думаю, даже внахлёст. В том смысле, что старушка-дворник, сверху, сразу живёт в космосе, как ангел.

Итак, моя жизнь теперь — идеальный лунатик. По всем позициям.
Жизни нет, любимой нет, ничего нет.
Есть две истины в моей жизни: жить без любимой я не могу и никогда не смогу. Да и жизни как таковой, у меня нет. Потому я часто не знаю толком, от какой боли я кричу, моя судьба кричит: от отсутствия жизни или от отсутствия любимой. Порой всё так жутко смешивается, когда боль мерцает в отрицательных величинах, ниже уровня положенного.
Я живу словно на луне, где нет воздуха, где темнота и вечный холод: в моём скафандре — бабочки мерцают. Разбитый скафандр. Бабочки вылетают в космос и сразу умирают и превращаются в пёстрые опавшие листья, покорно уносимые погасшей инерцией ветра от их только что вздрагивающих крыльев.
Мой скафандр — моя подушка. Моя подушка — моя подружка (я умею улыбаться в аду).
Я пытаюсь оглянуться, подобно Орфею.. но не как он, в аду, идя в мир, вместе с любимой. Орфей не понял, что утратив любимую, весь мир — стал адом, и куда бы он не посмотрел, повсюду — ад, повсюду — печаль огляда и тоска о любимой: вот эта сирень: там, где он впервые поцеловал любимую, теперь её больше нет тут и не будет, и эта сирень стала пейзажем в аду.
Вот эта тропинка в саду, по которой он ходил с любимой.. эта бежевая чашка, из которой пила она чай, эти милые цветы флоксов, которые она так любила.. всё, всё это теперь пейзажи ада и вечная тоска по Эвридике и бессонная память и боль о ней.
Другим в этом плане легче. В плане боли, которую они причинили любимому человеку.
Лишь оказавшись на самом дне ада, понимаешь, что нет в мире ничего важнее любви. Что можно послать к чёрту и гордость и стыд и мораль и весь мир и небо, и свой эгоизм.. и признав свою вину, став чище, покорно, всей судьбой стать на колени перед любимым человеком. Мне часто снится сон, что я по улицам хожу вместе с любимой на коленях. Словно так положено. Мы идём там с ней по парку, и прохожие нам улыбаются, а собачка ласково улыбается мне своим чеширским хвостом. Потом мы заходим в кафе. Разумеется, я на коленях. Официантка ласково, как ребёнка, треплет меня по непоседливым волосам и спрашивает с улыбкой: это ваш? Забавный..

Когда вина исходит от тебя, то это можно искупить, исправить. Но если.. ты осознаёшь, что причинил боль и ад, самой прекрасной женщине на земле? Более того, опалил её адом так, что погасил в ней даже последнюю искорку любви к тебе (звезды путеводной!), и в этом только твоя вина… Но это привычный ад, когда вина — твоя. Этот ад можно замолить, исправить, искупить, всю жизнь посвятив молитве и покаянию, воздвигнув на луне, этакий храм, на диво всем астрономам.
Но как, как справиться с тем адом мысли, осознавая, что по сути — ты не виновен, а виновна жизнь, или что-то чудовищное в этой жизни, что швырнуло тебя, твою судьбу — с огромной высоты, с крутой горы, и размазала, изувечила. И вот ты летишь с этой горы, живое мясо, потеряв человеческий облик, и просто кричишь. И это падение длится недели, месяцы, года, года.. словно в жутком кошмаре, когда хочется проснуться от ужаса, но не можешь.
И тяжело, до слёз тяжело сознавать, что оказавшись на моём месте, летя вот так, окровавленным комком, оказавшись на моём месте — Достоевский, Пушкин, Платон, Цветаева… причинили бы такую же боль всем тем, кто оказался бы на их пути. Или нет? Вот что меня мучает. Не причинили бы они лишь по одной причине: что смирились бы с тем, что они, в этом падении и изувеченности жизни — перестали быть людьми, они бы смирились, что они — уроды и чудовища, они бы кричали всем тем, кто оказался на их пути, и без разницы, друзья это, любимый человек иди просто, прохожий, или милый зверь: отойди! Отойди от меня! Я тебя опалю адом!! Дай мне лететь дальше, в бездну!!
Мой грех, в том.. что я имел дерзость, считать себя человеком, считать, что я, как все нормальные люди, имею право быть счастливым, быть среди людей, что я.. имею право — любить, ощущать касание любимого человека, слышать ласковые слова, чувствовать, что в мире есть тот, та.. что гладит меня по голове..
В конце концов, имел дерзость думать.. что я ещё могу кому-то подарить счастье.
Мне нужно сделать так, чтобы любимая не страдала. Значит мне нужно как-то.. когда мне невыносимо больно без неё, кричать — если не в стол (он весь изломан, истерзан и дрожит от боли), то хотя бы так кричать в своём творчестве, чтобы любимая, издалека, знала, что я кричу и как Розанов, выходила бы на улицу.
Я буду помечать свой крик особо (знаю, что любимая не прочтёт это всё, но мне так спокойней).
Потому что человеку иногда нужно кричать от боли, чтобы он не умер и не сошёл с ума.

Человеческой природе жизненно важно, чтобы о его боли и счастье кто-то знал, чтобы его душа продолжилась дальше него, как в любви. В этом быть может и исток и тайна зарождения искусства: когда человек живёт дальше себя..
Я пробовал говорить о своей боли не с людьми, чтобы не пугать их, а.. с клёном, на улице. С сиренью, снегом у вечернего фонаря, с дворняжкой даже в тёмном переулке.
Они на меня смотрели, порой ласково, а порой как на идиота. Даже фонарь и снег так смотрели на меня.
Я могу клёну на улице рассказывать о моей любимой, часами. Она удивительная. такой как она нет и больше не будет.
Я забываю в этот момент свою боль, крик, глажу собачку, которая кушает принесённый мной гостинчик, и мечтательно усевшись в снег, говорю с ней о смуглом ангеле. Касаюсь носика собаки и говорю с улыбкой: ну разве это носик? Он милый, я не спорю, но если бы ты видел какой носик у моей любимой!
Достаю телефон и показываю ему фото любимой. Собачка на миг отвлечётся от еды, облизнёт фото любимой (в чудесной зелёной футболочке после йоги), странно посмотрит на меня и вновь примется за еду.
Я могу часами смотреть на фото любимой. Это тоже, можно сравнить с лунатизмом. Я не замечу, если настанет конец света, если погаснут звёзды, разрушатся кинотеатры, музеи, пропадут книги и природы милая.
Вернее, замечу не сразу. Да это и не важно мне уже. Но я сойду с ума от горя, если исчезнет фото моего смуглого ангела!

Это больше, чем утрата мира. Это всё что у меня есть. Фото и память о милой.
Когда я смотрю на фото любимой, я испытываю такое блаженство, какое и близко не испытываю при созерцании картин Боттичелли, Рафаэля, Уотерхауса. Или при чтении Платонова, Цветаевой, Набокова.
Я буквально таю от нежности и впадаю в почти сомнамбулическое состояние, забывая напрочь о мире и себе. После этого я сразу даже не могу вспомнить какой сегодня число, время года и даже — какой сегодня год.
Мне порой кажется, что я века стою и смотрю на фото моего смуглого ангела.
Не так давно я был в Москве, в музее, и там заметил, как много людей столпились возле одной картины.
А я, как алкоголик прекрасного.. пришёл в музей с фотографией моего смуглого ангела. Я и в музее любовался ею тайно и улыбался словно ребёнок.
И вот, когда я заметил этих людей, у картины, я в первый миг искренне подумал, что там повесили не картину Серебряковой, а большое фото моей возлюбленной! Есть у неё удивительная картина, почему-то напоминающая мне о любимой: девушка со свечой. Это полуоборот души, судьбы, красоты.. боже мой! Как на картине Врубеля, Царевна-лебедь.
На днях, дома, я выпал на несколько часов из мира: стоял у окна и смотрел на фото моего смуглого ангела. Как обычно, нежно таял. И пришёл в себя, когда ноги почувствовали что-то странное.
Посмотрел вниз — на полу, возле ног, была вода.
Я даже не понял толком что произошло. В первый миг я подумал, что я и правда, таял от нежности, и вот, протёк на пол. 'Поплыл'. Но потом заметил возле моей ноги, перевёрнутую бутылочку с водой для полива цветов.

Итак, что мне делать дальше? Быть лунатиком до конца?
Со мной покончено. Я весь переселяюсь на луну и в сны: там я и любимая вместе и мы счастливы. Она мне снится каждую ночь. Моя жизнь днём — меня не занимает. Меня ничего тут уже не держит. Я жду ночи и сна, как свидания с любимой и стараюсь лечь пораньше: я часто стелю себе постель, когда только-только зажигаются фонари (стыдно об этом писать) - невыносимо медлить и не броситься в объятия любимой и сна. Лишь бы любимой не было больно, а остальное не важно.
Как ей может быть больно вдали от меня, если я, чудовище, опалил её так, что погасил в ней последнюю искорку любви? Был план налгать на себя, чтобы расстаться, чтобы она меня разлюбила окончательно и не страдала больше, даже мимолётно: фантомные боли любви..

Но это больно. В любви, налгать на себя, сказав так или иначе (словом, делом) — не люблю, всё равно что убить себя, только это во сто раз хуже.
Нет, люблю и никогда не смогу разлюбить, даже в аду и через 1000 лет.
Что остаётся? Сделать так.. чтобы малейшие тени лжи между нами, растаяли, как снег по весне.
В ссорах и отношениях всегда есть недомолвки. Особенно если жизнь так или иначе искривлена, то она рождает искривлённые чувства, раненое эхо чувств и обстоятельств.
И как доказать любимой, что не было лжи, а были раненые чувства и искривлённая акустика жизни?
В настоящей любви, лгать невозможно, кто любил, тот знает.
Особенно если влюблённые разделены пространством и лишь время от времени встречаются.
Эта боль пространства между ними — самая главная ложь. И бред. В этой боли мёрзнешь, зябнешь сердцем без любимой и просто не можешь (нет такой роскоши) перенести ещё и боль простой лжи.
В любви хочется всем своим существом и судьбой прижаться к любимому. А во лжи мы отдаляемся от него. Во лжи больно быть далеко от любимого. Это как закуток ада. Потому сказать — люблю, всё равно что сказать: я тебя никогда не обману и всегда буду с тобой и в жизни в смерти и после смерти.
Но все мы люди. Слова отдельно, человек — отдельно. В раю, наверно, слова и человек — снова блаженно становятся чем-то единым. И это наверно рай творчества, утраченный на земле.
Как мне доказать любимой, что я никогда не лгал ей?
Часто, лёжа в постели, перед свиданием с любимой (во сне), я мечтаю о том, что умру.. во сне, и окажусь в раю.
Но лишь для того, что бы показаться там, на этой райской вечеринке, где прогуливаются крылатые Пушкин, Достоевский, Набоков, и много кто ещё. И сказать им всем: простите, но мне тут не интересно и ангелы ваши огромные, в небоскрёб, мне скучны, как скучны мотыльки в подъезде у замученного серого окошка.
Я говорю им: вы просто не видели моего смуглого ангела! Иначе бы вы тут не скучали.
И вот я им показываю фото моей любимой, из под полы, из под крыла сияющего, как контрабанду.
Они изумляются. Пушкин что-то произносит на французском (Oh putain de merde! Cette femme est divine, c’est un ange !!) и тихо бьёт ладошкой по лбу (не мне — себе).
И вот вся эта райская тусовка устремляется в Москву, к любимой моей. Рай пустеет. Там одни женщины остаются. Да и то, не все. Многие из любопытства покидают рай, чтобы посмотреть на чудесного смуглого ангела.

Я в заснеженной Москве. Крылатый, мёртвый и счастливый. Протискиваюсь мимо сияющих плечей Петрарки, Емельяна Пугачёва, Пушкина, Камю, Бодлера, Есенина, Одри Хепбёрн, Дон Жуана, Экзюпери, Шмелёва, Зинаиды Серебряковой…
В моих руках — яркий букетик сорванных в раю, флоксов, асфоделий и лилий.
Я прозрачный и обнажённый до бессмертия. Протискиваюсь к любимой. У её двери в спальне, стоит улыбающийся и счастливый Казанова и молодой Жан-Поль Бельмондо. Но я отстраняю их и, падая на колени, кладу цветы к смуглым ножкам любимой. Она просыпается, и, в полусонье, видит смутный силуэт Бельмондо и меня. Улыбается нам, словно нежному сну, но Бельмондо чеширски исчезает, сверкнув в утренних сумерках своими белыми трусиками и остаюсь один я. Потому что где любимая моя, там и рай мой. Рай — у смуглых ножек любимой.
И любимая видит, что я прозрачный весь, видит всю просиявшую даль моей души и воспоминаний, чувств. Она видит с улыбкой ласковой, что вся моя душа, малейшая мысль, буквально дышат и светятся ею одной, и что мне нечего от неё скрывать, что я не лгал ей никогда, потому что люблю её больше жизни и больше рая..
Любовь без правды умирает, как цветок без солнца. Гёте не случайно назвал свою книгу воспоминаний - Поэзия и правда. Где правда, там поэзия и любовь. И потому мне так жизненно важно, чтобы хотя бы в памяти любимой моей, и в моей памяти, где-то на небесах памяти, где мы вместе, всё было правдиво и блаженно.
Вечер. Снег мерцает за тёмным окном. Я лежу в постели, с розой, прижатой к груди, засыпаю с блаженной улыбкой: я отправляюсь на свидание с моим смуглым ангелом..
Земных путей у меня уже нет. Есть лишь пути небесные. Мой смуглый ангел - мой путь небесный.